В Новороссийске, или ранние годы

"Сразу после приезда в Новороссийск в 1949 году мы какое-то время впятером (отец, мать и трое детей) жили у одной из сотрудниц противочумной лаборатории. Помню только, что её звали тётей Галей. Это была худенькая, белокурая женщина с голубыми глазами, добрая и простая. Взять к себе в маленькую квартиру сразу пятерых – на это мало кто мог согласиться. Но в то время люди были добрее, проще и честнее. У неё был только сын Петька, так его тогда звали. Но он не оставил у меня никакого воспоминания, а тётя Галя до сих пор улыбается в тайниках памяти доброй и светлой улыбкой.

Затем отцу удалось купить полдома по улице Видова. В распоряжении семьи была одна комната в восемнадцать квадратных метров и кухонька с печкой в шесть квадратных метров. Позднее отец пристроил деревянную веранду с кладовкой. Веранда стала служить кухней и столовой, а бывшая кухня с печкой – спальней отца. Мать с тремя детьми спала в большой комнате. Позднее родилась сестра Нона, шестой член семьи, и её кроватку тоже поставили к нам, так что помню, что в комнате стояли одни кровати, один шифоньер и посредине стол, вокруг которого оставалось полметра для прохода.

В комнате отца стояла металлическая кровать, стол на четырёх ножках и тумбочка. Так что мебели почти не было никакой. В этой квартире мы прожили 9 лет. Семья была большая, и малая площадь компенсировалась большим огородом и двором, где дети пропадали всё тёплое время года. Отец посадил виноградник, сделал из него беседку, в которой стоял стол, и где по вечерам всей семьёй ужинали и пили чай с вишнями или вишнёвым вареньем, а вокруг мирно звенели цикады.

В раннем детстве душа ребёнка вспоминает некоторые ощущения из своего прошлого или пытается на основе каких-то закрытых качеств матрицы понять настоящее. Так в шесть лет, сидя в огороде среди грядок, я (Людмила Леоновна) набирала в руки землю, грунт, и всматривалась в серые комочки, пыталась понять, из чего состоит земля, и что такое я держу в ладонях. Появлялось какое-то очень странное чувство: возникало ощущение, что я могу узнать и увидеть, из чего состоят эти серые комочки, но что-то мешает мне сделать это, что-то не даёт моему взгляду проникнуть внутрь. Теперь я знаю, что это была блокировка прошлых качеств или знаний, чтобы они не мешали жить в настоящем.

А лет в девять иногда стало появляться знание, что я – не дочь своих земных родителей: настоящие мои «родители» другие, а этим, земным, я просто дана для каких-то целей, впрочем, о чём они сами никогда не узнали, так как умерли прежде, чем я дошла до этой цели.

Иногда в голове в этом же возрасте появлялись странные вопросы, которые я никогда никому не задавала вслух, но пыталась найти ответ на них сама. Например, стоя у калитки своего дома и глядя на прохожих на улице, я думала: «А как же перемещаются эти люди? Кто их толкает: они сами отталкиваются от земли или земля толкает их, и они двигаются?». Я сама попробовала походить по тротуару, глядя себе под ноги и думая: «Как же так получается, что, отталкиваясь от земли, я перемещаюсь?» И опять внутри возникало непонятное, странное чувство. Очевидно, вопрос возник не случайно, а потому, что в прошлой жизни я перемещалась по-другому, и настоящее движение людей казалось странным и искусственно базирующимся на чём-то. Или, глядя на серый забор, который под каплями дождя становился чёрным, я думала: «Почему вода бесцветная, а забор от неё изменяет свой цвет?».

Конечно, в том возрасте (мне также было где-то лет 8-9) на эти вопросы ответить было невозможно. Но такие странные мысли возникали уже тогда в моей детской голове, и очевидно, они являлись маленькими предвестниками тех многочисленных вопросов, которые много позднее мне пришлось задавать Высшим Учителям и затем самому Богу через свою дочь Ларису.

Когда мы стали изучать физику, и учитель, знакомя с новым материалом, сказал, что предельная скорость света 300 тысяч километров в секунду (300000 км/сек), то у меня внутри возникла мысль, что это неправильно, и что есть намного большие скорости. Также и когда по философии преподаватель заявил, что наши мысли нематериальны, я была убеждена, что именно человеческие мысли материальны. Но только спустя 30 лет появились снимки наших учёных, которые сумели сфотографировать мыслеформы, порождаемые человеческим мозгом, что подтвердило правильность моих внутренних убеждений.

Откуда эти знания, эта уверенность, хотя вокруг все утверждали обратное? Это знание шло изнутри; возможно, прорывались воспоминания из прошлой жизни в других мирах.

Если говорить о воспоминаниях, которые прорываются из далёкого прошлого в нашу реальность, то в десять лет было одно удивительное осознание. Я вошла в наш старый дом, на стене висел маленький радиоприёмник, и дикторша сообщила, что сейчас будет полонез Огинского, называемый «Прощанье с Родиной». Заиграла необыкновенно трогательная музыка. Я – тогда ещё маленькая девочка – словно остолбенела, слушая музыку. Она казалась необыкновенно трогательной, проникала в самую душу, всколыхнув в её глубине нечто необычное. Словно чей-то светлый лик появился на фоне стены, улыбнулся мне мягко по-доброму и глаза сказали: «Будь умницей, милая». Слёзы хлынули из моих глаз. Маленькая девочка стояла перед радио, слушала музыку и по щекам её текли слёзы. Мне было непонятно, что это? Возникло только ощущение, что земной мир мне чужд, но его надо терпеть. Я поняла, что моя родина – другая, но я по каким-то причинам распрощалась с ней. Полонез Огинского «Прощанье с Родиной» напомнил мне о той далёкой и, очевидно, горячо любимой Родине, которая была не на Земле.

Много позднее, уже в юности, когда я впервые услышала «Бразильскую бахиану» композитора Вила-Лобоса, то музыка тоже напомнила мне о моих неземных корнях души. Когда трогательный женский голос пел арию, я отождествляла себя с ней, представляя, что стою на коленях на земле во мраке ночи и, воздев руки кверху к звёздам, молю кого-то там, Вверху, чтобы забрали меня к себе. Я казалась себе космическим десантом, заброшенным на Землю. Тогда я думала, что это плод моего воображения, но спустя тридцать лет узнала, что в действительности всё так и есть. Но мне предстояло ещё найти остальных членов своей команды.

Когда мне было 11 лет, отцу удалось купить в Новороссийске просторный старый дом на другой улице, и мы переехали туда. Теперь у нас было четыре комнаты, коридор, служивший одновременно и кухней, и открытая веранда, обвитая виноградником, где можно было в летнее время обедать всей семьёй. После прошлой тесноты дом казался просторным и позволял детям развиваться творчески. Мне купили аккордеон, брату Геннадию – баян. Кроме того, как говорится, судьба решила сделать нам подарок.

В то время в моде были лотереи. Отец несколько раз покупал билеты на них и однажды выиграл пианино. На нём стала учиться играть средняя сестра Нона, а потом и младшая сестра Лариса. Пианино стало основным инструментом в нашем доме. Первое время на нём постоянно играла Нона, а мы все пели, а когда подросла и младшая сестра Лариса (она была на 13 лет моложе Ноны и на 16 – меня), то она стала главным аккомпаниатором в нашей семье и душой нашего маленького коллектива. После школы она закончила Новороссийское музыкальное училище, историко-теоретическое отделение.

Лариса Мартиросова (впоследствии Картавцева) была очень талантлива: играла на пианино, скрипке, гитаре, хорошо пела, играла в шахматы и неоднократно в школе занимала по ним первые места, позднее стала писать стихи. Неотъемлемой чертой её был юмор, она всё могла поворачивать в смешную сторону, остроумно шутила. Но более всего всем в ней нравился её жизнерадостный, весёлый характер, она всегда умела заряжать других радостью и оптимизмом, и годы жизни матери и отца на пенсии она озаряла светом своей молодости, радости и неукротимого юмора.

Мы в те годы уже разъехались по учебным учреждениям в разных городах, она оставалась с отцом и матерью одна и наполняла их жизнь смыслом и счастьем. У всех нас она была любимицей, и всем нам она также платила любовью и преданностью, встречая нас, когда мы приезжали на каникулы бурной радостью и ликованием. Именно её любовь, а также любовь матери и отца делали всегда Новороссийск притягательным и любимым для нас местом. Безусловно, что есть любимые улицы и здания, любимый дворик, горы и море, но только любовь людей одухотворяет всё это особым светом и делает их притягательными. Всё прочее без этой любви может оставаться прекрасным, но чуждым, не согревающим душу.

Первыми родители пытались обучить музыке брата Геннадия и меня. Я училась музыке всего полтора года, дальше не захотела, так как прикладное искусство меня увлекало больше, но продолжала играть на аккордеоне до 20 лет самостоятельно. Играла одна или вместе с братом. Нам нравилось разучивать что-то дуэтом, а потом устраивать концерт для мамы и отца. Потом мы играли что-либо вместе с Ноной; или сестра играла, а мы хором пели старинные сибирские песни, с которыми познакомила нас мама, и часто включали в свой репертуар любимую песню отца – «Сулико». Отец слушал с удовольствием и всегда при этом грустил. Иногда и сам первым делом заказывал нам спеть его любимую песню.

Мать и отец постоянно старались учить детей всему, чему только можно было учить, на что хватало денег. Поэтому вместе с Ноной мы ходили в кружок вышивания и научились разным видам вышивки. Но Нона превзошла меня в этом деле, так как освоила помимо «крестика» вышивание гладью и на швейной машинке, прекрасно могла расшивать узорами шторы и скатерти. Вышивание осталось у неё любимым занятием на всю жизнь.

Что касается младшей сестры Ларисы, этого позднего ребёнка, то родителям она приносила большую радость. К этому времени сыновья уже оставили родительский дом и жили в других городах своей жизнью, а маленькая шаловливая Ларочка наполняла дом жизнью и весельем. Я училась в 11 классе уже, когда ей было всего два года. Она очень любила стаскивать у меня со стола учебники, когда я занималась уроками, и с визгом убегать, а я делала вид, что гонюсь за ней и не могу догнать, отчего она всегда ликовала.

Каждый из детей развивался в своем направлении. Эрик уехал после армии учиться в морское училище (фото ), Геннадий поступил в профессиональное техническое училище. Я увлеклась рисованием и прикладным искусством, иногда писала стихи.

В школе на уроках труда в старших классах у нас появилась прекрасная молодая учительница (к сожалению, помню только её имя - Елизавета). Она очень хорошо учила девочек шить костюмы и пальто, и я научилась у неё профессионально шить верхнюю одежду. То есть к концу 11-го класса я получила высший разряд по пошиву верхней женской одежды.

К этому времени отец ушёл уже на пенсию. Точнее в результате каких-то интриг, связанных с тем, что он не русский, те, кто хотел занять его место по работе, а в то время он возглавлял санэпидемиологическую службу новороссийского порта, вынудили его уйти на пенсию. Для отца это была трагедия, так как дети тогда ещё не закончили свою учёбу. Отец был единственным кормильцем в семье, и всё-таки его уволили. Старший брат учился в Ростове-на-Дону, средний брат – в училище Новороссийска, я – в 9-ом классе, Нона – в 6-ом, а Лариса ещё и не училась.

Отец часто чувствовал на себе националистическую неприязнь отдельных партийных работников, поэтому не желал, чтобы его дети были гонимы или презираемы кем-то только потому, что они - другой нации. Поэтому, когда его дети получали паспорта, в которых писалась графа – «национальность», он предоставил каждому самому право выбирать: записаться русским по матери или армянином по отцу. Он ни словом не обмолвился ни с кем из нас, что хотел бы, чтобы хоть кто-то стал, как и он, армянином.

В результате все дети записались «русскими», так как мы жили среди русских, были русскими душой, с армянами не встречались и армянского языка не знали. Отец не учил нас ему, так как прекрасно понимал, что нам не с кем на нём говорить, да и к тому же он не был националистом и хотел, чтобы его дети никогда не испытывали гонений или притеснений за принадлежность к другой нации. Он помнил всегда 1915 год, когда была уничтожена вся его семья турками за то, что между ними и армянами существовала национальная вражда.

И в очередной раз отец пострадал по национальному признаку, будучи отправлен на пенсию, хотя был в полном здравии и силах. Нам всем пришлось существовать на одну пенсию отца. Поэтому то, что я научилась шить, было очень кстати. Так как одежда родителей к тому времени сильно обносилась, то я перелицевала её, то есть сверху ткань выцвела и обносилась, а с изнанки была как новая, поэтому я выворачивала изделие на изнаночную сторону. Это была кропотливая работа, но изделие получалось, как новое. Так у мамы и отца появились «новые» пальто, также я шила себе и младшей сестре – находила старое и из него делала новое. В те годы это помогало нам выглядеть внешне прилично.

Отец и мать были добрыми людьми. Отец не отказывал никогда в лечении, когда кто-то из соседей, заболев, просил помочь. Мать тоже всегда помогала соседям. Но, несмотря на то, что у неё было много детей, и она имела уже высшее образование, её постоянно тянуло учиться дальше. Поэтому, имея уже четверых детей и зная немецкий язык, она поступила на заочный факультет иностранного языка и стала усердно изучать английский язык, регулярно и с удовольствием делала задания и отсылала по почте. Так что английский она изучила в достаточной мере, и хотя в жизни он ей не пригодился, но её знания помогали нам, детям. В затруднительных случаях она всегда могла квалифицированно помочь своим детям в изучении и английского языка, и немецкого. Последний она изучила, когда училась в институте.

Отец знал много языков (турецкий, азербайджанский, армянский, курдский, монгольский, казахский, татарский, английский, латинский, русский). Но их он изучил на практике, когда работал за границей, когда лечил людей в других странах. Кроме того, по интонации он умел определять наименование языка, то есть греческий это, французский или польский, болгарский, узбекский, туркменский или ещё какой-либо.

Несмотря на то, что на одно ухо он оставался глухим, музыкальный слух у него был хороший, и он мог подбирать любую мелодию на домре, гитаре. Также он играл на нескольких инструментах: зурне, пианино, гармони, балалайке. Отец писал стихи, любил играть в шахматы и обучил этому всех детей, в свободное время они с удовольствием играли с ним в шахматы. Я в семье - единственная, которая не играла в них, чувствуя полное отчуждение к этой игре, и когда отец предлагал поучить меня, я упорно отказывалась. Возможно, этому мешали другие мои увлечения.

Мать тоже любила творчество, её увлекало вышивание крестиком и машинная вышивка. Она вышивала картины на стены и целые ковры к детским кроваткам. Так что вся семья Мартиросовых была творческая.

Я любила петь, но стеснялась своего голоса, чувствуя, что он слабоват и не совершенен для того, чтобы его мог кто-то услышать. Поэтому пение я заменила художественным свистом. Услышав по радио, как красиво и мелодично свистит какой-то артист, я решила научиться тоже, и стала потихоньку учиться этому по вечерам, в полном мраке, на заднем дворе. Через какое-то время у меня стало получаться, и это доставляло мне удовольствие. В полном одиночестве я любила смотреть на звёзды и насвистывать разные мелодии. Также я пробовала изображать свист птиц, и подражание некоторым пернатым получалось довольно неплохо. Но никогда я не свистела в присутствии кого-то, так что кроме средней сестры и матери никто не знал, что я занимаюсь художественным свистом.

Даже уже став студенткой, я продолжала насвистывать мелодии. Помню один вечер, когда подруги по комнате общежития ушли гулять, я осталась в комнате одна, так как продолжала оставаться домоседкой. Был тёплый майский вечер, я открыла створку одного окна и стала вдыхать тёплый ароматный воздух. Было темно, на небе зажглись звёзды. Я вглядывалась в их мерцающий свет, затем тихо засвистела мелодию. У нас в пятиэтажном общежитии 4 этажа занимали парни и один пятый этаж – девушки. Отсвистев мелодию, я остановилась, и тут же снизу, с третьего или второго этажа кто-то в ответ засвистел свою мелодию. Он закончил, начала я новую. В ответ опять после моего выступления зазвучала ещё одна неизвестная мне мелодия. Так мы и пересвистывались друг с другом. Я никогда не узнала, кто он, а он не узнал, кто я. Однако это был прекрасный творческий вечер, объединённый увлечениями двух разных людей. Подобное повторялось ещё раза два-три, а потом я занялась с усердием занятиями, оставив всё побочное в стороне.

- - -

Если говорить о наследовании каких-то семейных традиций или увлечений, то надо сказать, что дело отца в медицинском направлении продолжила средняя сестра Нона. После школы она решила пойти в химико-фармацевтический институт в Ленинграде и научиться изготавливать лекарства, спасающие человеку жизнь. Она поступила и выучилась на фармацевта, но карьера в этом направлении у неё как-то не сложилась. Но если не получилось помогать больным с помощью химических лекарств, стала использовать новые возможности человека. Она занялась лечением людей нетрадиционными методами: лечила энергией, травами и числовыми кодами.

Каждый дело отца продолжал по-своему. Например, его младшая дочь Лариса продолжила его музыкальную линию и шахматы. Она играла не только лучше всех в семье в шахматы, но и в школе неоднократно занимала на соревнованиях первые места.

Желание спасать других и помогать тем, кто попадал в затруднительные ситуации, было, действительно, у нас в крови. Позднее сестра Лариса (Картавцева) устроилась работать в «Дом малютки», куда приносили брошенных детей. Она добросовестно проработала там много лет, даря обездоленным детям тепло и ласку. Дети любили её и тянулись к ней, как к родной матери. Впоследствии она написала небольшую, трогательную серию стихов про обездоленных детей.

Об её ответственности перед детьми говорит один случай, который произошёл с ней в годы начала суровых испытаний, посылаемых людям Богом. Все мы знаем, что безмятежная жизнь человека среди тихой и благодатной природы закончилась вместе с началом перестроечного периода на Земле (это 1989 год). К концу 20-го века начались сплошные катаклизмы, катастрофы, техногенные аварии. В Новороссийске тоже в облегчённой форме проходили и землетрясения, и наводнения, хотя жертвы были.

Однажды летом после сильного ливня, сестре Ларисе нужно было утром идти на пересмену в детский дом. А что значит ливень в горах? Это – вода, стекающая с гор в низины между ними и образующая бурлящие реки. Обычно дожди всегда были таковыми, что больше ручьёв ничего не образовывалось. Но в этот раз, когда Лариса Картавцева подошла к детскому дому, она увидела страшную картину. «Дом малютки» находился в самой низине. Вокруг него клокотали грязные потоки воды. Они обтекали его с двух сторон, угрожая вот-вот снести и само здание. Хорошо, что цоколь дома был высоким, поэтому полы первого этажа не затопило. Сколько мы жили в Новороссийске, такого никогда не случалось.

Чтобы попасть на работу, нужно было пересечь бурный горный поток. Лариса остановилась в замешательстве. Подошли ещё две воспитательницы. Перейти в одиночку было опасно, поток мог сбить с ног и унести. Но их ждали маленькие дети, и женщины решились перейти в брод. Они не стали даже снимать туфли, а, взявшись крепко за руки, смело шагнули, как были в платьях, в эти мутные и стремительные потоки. Вода достигала им пояса. Идти было страшно и трудно, впервые они ощущали на себе силу воды, ударявшую в них холодными волнами, сбивающими с ног. Вокруг бушевала стихия, волны клокотали, Так и казалось, что сейчас их перевернёт, и они захлебнутся в грязных водах.

Они скользили, чуть не падали, но крепко держали друг друга за руки, и это помогло им достигнуть сначала забора детдома, а потом и крыльца, которое всё скрылось под водой. Осторожно взобрались на крыльцо и вошли внутрь. Иногда наиболее разъяренная волна перекатывала через порог тамбура, и в нём тоже плескалась вода.

Быстро переодевшись в белые халаты, они приступили к работе. Все дети ещё до их прихода предшествующей сменой для безопасности были перенесены на второй этаж. Но туда же приходилось носить пищу и многие вещи. Стихия создавала воспитательницам дополнительные трудности в работе.

Полдня ещё вода бурлила и угрожала смыть здание, потом потоки её стали уменьшаться. Но надо отметить самоотверженность женщин, ведь ни у кого в голове не возникло даже мысли не идти на работу под угрозой опасности собственной жизни. А ведь всё могло случиться при пересечении бурлящего потока: стоило оступиться и человека так закрутило бы в мутной воде, так понесло, что вполне можно было утонуть, тем более, что все плавали слабо, а Лариса могла проплыть не более четырёх метров.

Так что в нашей семье все и в трудные минуты жизни, и в обычные готовы были прийти другому на помощь. И эта линия шла через отца и мать.

Меня тоже с детства тянуло помогать другим. Вспомню один случай из раннего возраста.

Мой путь в школу в начальных классах лежал мимо новороссийской церкви. Когда я училась во втором классе, у ворот церкви появился бородатый старик, собирающий милостыню у прихожан. Каждый день он стоял у ворот с опущенными в землю глазами, а перед ним лежала его кепка, в которую люди бросали монеты.

Вид старика поражал детское воображение своей беспомощностью, одиночеством и унынием. Я проходила из школы домой, а он понуро стоял у ворот, облокотившись спиной о церковный забор, а руками – о палку. Перед ним на земле лежала кепка с несколькими скудными монетами. Конечно, денег у меня не было. Я ничем не могла ему помочь, но всегда выделяла его взглядом, и старика становилось жалко.

Однажды отец всем детям принёс по апельсину. В те времена это был редкий фрукт, но я не стала его есть, вспомнив о старике и обрадовавшись, что теперь мне есть чем его утешить. На следующий день, пройдя мимо церкви и увидев, что старик на месте, я помчалась домой, взяла апельсин и, вернувшись к старику, а путь был довольно длинный – километра три в одну сторону, я протянула его старику. Он сверху вниз посмотрел на маленькую девочку, протягивающую ему апельсин, взял его и кивнул в знак благодарности. В глазах блеснула лёгкая улыбка и радость, что не всем он безразличен. Повернувшись, я пошла домой, сердце моё ликовало, что, наконец-то я смогла хоть чем-то помочь этому несчастному.

С детских лет меня угнетала несправедливость, и я не мирилась с ней. Однажды в школе, в классе девятом, ребята баловались на перемене перед уроком по технике безопасности. Его вёл бывший военный, которого списали за астму. Он всегда дышал тяжело, с одышкой и присвистом и уже этим вызывал у меня сочувствие. Это был тихий и мягкий человек. Я всегда испытывала к нему жалость.

Но однажды мальчишки взяли стул и, сунув его ножку в ручку двери, закрыли её. Все смеялись, довольные шуткой, что учитель сейчас будет дёргать дверь и не сможет войти. Я же почувствовала ужас положения, унижение больного человека, и в моей душе, словно проснулась какая-то огромная сила, которую невозможно было удержать – сила по защите другого. Я встала, решительно прошла к двери, вытащила стул и молча перед глазами удивлённого класса поставила его на место у стола учителя. Окинув класс негодующим взглядом, я также молча вернулась на своё место. Класс замолк. Некоторые почему-то онемели, поражённые моим протестом: я, тихоня, которую обычно не слышно в классе, вдруг пошла против всех. Это была немая сцена, в которой никто не сказал ни слова, а те, кто смеялся, замолкли.

В это время вошёл учитель и, ничего не заметив, сел за стол. Начался обычный урок. После этого никто мне и слова не посмел сказать. То, что я одна восстала против всего класса, поразило всех и усмирило. На меня стали смотреть после этого как-то по-особому, хотя и до этого относились неплохо. Меня никогда не задевали мальчишки, не дразнили очкариком, хотя я носила очки. Я была спокойна, уравновешенна, училась хорошо и старалась со всеми поддерживать дружеские отношения. Никогда ни с кем не ругалась и не спорила, на дерзости не отвечала; была невозмутима, когда меня дёргали за косу. Так что после нескольких провокаций меня просто обходили стороной.

Когда мы ещё жили на старой квартире по улице Видова, соседского мальчика Володю убило током. Ему было 11 лет. Вместе с другими ездила на кладбище хоронить его, и это произвело ужасное впечатление. Душа восстала против смерти. Я часто думала, как избежать её людям, но детский умишко ничего не мог придумать. Позднее, когда умер отец, и приходилось часто наведываться на его могилу, я видела вокруг на памятниках много молодых лиц. Люди умирали по разным причинам в молодые годы. И тогда я решила увековечивать их в своих произведениях. Я написала художественную повесть, в которой все имена были взяты с могил умерших молодых людей. Но, конечно, это не могло спасти реальных парней и девушек. Смерть была всесильна, и никто в то время не понимал её сути и того, что следует за ней. Борьба за вечную жизнь продолжилась много позднее. А впереди лежала длинная дорога через обыденную жизнь."

"Огонь Прометея или мистика в нашей жизни", авторы Л. А. Секлитова, Л. Л. Стрельникова, изд. Амрита-Русь.
Все права защищены. Никакая часть данной информации не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без разрешения авторов книги.